Воспоминания о войне
В первом номере журнала «Царская обитель» опубликованы отрывки из книги «Война была у каждого своя», которую уральская писательница Н.И. Буйносова собирала около 20 лет. В ее основу легли письма и воспоминания воинов Великой Отечественной, тружеников тыла и детей войны. Книга издана к 70-летию Победы. Нина Ивановна поделилась с нами собранными ей записями, авторы которых поражают своим бескорыстием, милосердием, любовью к Родине. Предлагаем читателям сайта познакомиться с несколькими письмами ветеранов.
Дегтярев Николай Николаевич:
«Повестку из военкомата мне принесли весной, накануне Пасхи. Мать и бабушка сразу заплакали, а отец, брат и сестры приуныли. Первой перестала причитать бабушка: «Что реветь-то! Собирать парня надо! Ты, внучок, завтра пойдешь с работы увольняться, а нам пора к проводинам готовиться. Только я тебя, Коленька, вот о чем попрошу: возьми, внучок, с собой мой крестик!»
Она дрожащими руками сняла с шеи свой нательный крест и протянула мне. Я, конечно, заупирался: в те годы нам уже успели забить головы антирелигиозной пропагандой, и я, как многие ребята, тоже считал, что «религия – это опиум для народа». Но бабушка настойчиво гнула свое: «Бери, бери! Крестик тебя спасет на войне. Я его 79 лет проносила, а мне нынче уж 93 годочка. Как надела, так и не снимала с груди. Вот Бог и дал мне и силы, и здоровья … И разум до сих пор сохранился. Бери!»
…На фронте я попал в связисты. В конце мая 1943 года я только что исправил очередной порыв на линии и бежал на наблюдательный пункт. Это было незадолго до сражений на Орловско-Курской дуге. Немцы, видать, прощупывали нашу оборону. То танки против нас пустят, то артиллерию, то авиацию. В тот день танки за нас взялись. И вот бегу я, а на танки сверху наши штурмовики пикируют. Один только начал выходить из пике, как столкнулся с нашим же снарядом. Слышу я, что надо мной рвануло. Голову поднял – а сверху, прямо на меня летят части искореженного самолета, и два летчика падают.
А рядом, на счастье, - глубокий окоп. И только я успел в него шлепнуться, как рядом, где я только что был, врезался в землю мотор от самолета.
…К вечеру, когда бой затих, на наш наблюдательный пункт пробрался солдат. Он принес разведчикам и связистам два термоса с едой и письма. Я получил два письма из дома, и оба – печальные. Одно мне переслали от отца из блокадного Ленинграда, где отец замирал от голода, а в другом мама писала, что умерли моя старшая сестра и бабушка Наталья.
Я заплакал. Мои всхлипывания, видать, услышал капитан, наблюдавший за противником в стереотрубу. Спустился ко мне с земляного приступочка. Спросил, показывая на письмо: «Почитать можно?»
Я подал ему письмо, и пока он читал, вытащил из кармана бабушкин крестик, завернутый в маленький платочек. Развернул его и тихонько говорю:
«Господи! Помоги моей маме, брату и младшей сестре!»
Тут капитан поворачивается ко мне и говорит:
- Да, невеселое письмо, солдат. Но ты уж держись! А это у тебя что?
Я не успел спрятать крестик, и он увидел его. Пришлось рассказать, как бабушка отдала мне его перед отправкой на фронт.
- Вот оно что! – Протянул капитан. – А что же ты его не носишь?
- Да увидят ребята, засмеют. Я же только в апреле в комсомол вступил…
- А я, хоть и коммунист, а крестик все равно ношу, - сказал капитан и расстегнув ворот гимнастерки, показал мне свой крестик.
Я осмелел и рассказал капитану про сегодняшний случай: как мотор самолета рядом со мной упал.
- Да, с этим самолетом и, правда, небывалый случай вышел, - откликнулся он. - Я уж третью войну ломаю, а про такое, чтобы самолет на свой же снаряд наткнулся, не слыхал. А мотором тебя свободно могло прихлопнуть. Я видел его. Наполовину в землю воткнулся… А, между прочим, сегодня – Пасха. Так что, может, и не случайно так все вышло. И, может, не зря твоя бабушка тебе свой крест отдала. Ну, ладно, ты не отчаивайся из-за этих писем…
- Какой славный у нас капитан, - подумал я.
До конца войны было еще далеко, и мне еще далеко было шагать по ее дорогам. Но где бы я ни был, где бы ни воевал, с тех пор уже вполне сознательно не расставался с бабушкиным крестиком».
Нина Анатольевна Лапико:
«По вечерам я работала санитаркой в госпитале, который расположился в нашей школе! Даже одна из двух моих палат была в классе, где я училась! В бывших классах плакали, стонали, кричали и молчали раненые, и мы, девчонки, проводили там все свободное от работы время. Помогала и я, чем могла: ухаживала за ранеными после операции, кормила с ложечки тех, у кого были ампутированы руки, писала за них письма родным, читала книги и журналы, дежурила у постели прооперированных, меняла компрессы, проветривала палаты…
Помню, однажды в трамвае у меня вытащили сумочку, в которой были продовольственные карточки на месяц. И мои, и бабушкины. Страшнее такого горя была только потеря близких. Но мы с бабушкой выжили: помогли добрые люди, соседи, госпиталь.
На всю жизнь запала мне в душу история одного солдата, который лежал в моей палате. Звали его Николай Шипилов. У него отняли отмороженные кисти рук и стопы ног. По моим представлениям (а мне было всего 18) это был уже не молодой человек. Я кормила его с ложечки. Шипилов был родом из Новосибирска. Там у него оставались жена и двое детей. Он долго отказывался подать им весточку о себе, и вдруг однажды попросил написать письмо жене. Продиктовал: «Дорогая жена. Пишет тебе твой муж. Я нахожусь в госпитале. Был ранен. Сейчас дело идет на поправку, но домой не приеду, не жди. Не хочу быть тебе обузой: у меня нет рук и ног. Прощай. Твой муж Николай».
Написала я все это, а сама думаю: не отправлю! И вообще, пойду-ка я, посоветуюсь с комиссаром госпиталя! Комиссар выслушал меня и сказал: «Напиши другое письмо. Просто расскажи о состоянии его здоровья, а о том, что не приедет, не пиши!» Я так и сделала.
Прошло время, и вот однажды, когда я читала что-то вслух для раненых, в палату вместе с комиссаром вошла какая-то женщина и с ней – двое детей. Все замерли: к кому? А она, узнав мужа, бросилась на колени перед кроватью, обняла его и, плача, все повторяла одно: «Родной! Родной!» Это был Николай Шипилов. А он обнимал ее забинтованными обрубками, и слезы катились по щекам. Потом подбежали ребятишки, целуют отца...
Тут кто-то из солдат не выдержал, всхлипнул. Я огляделась – и вижу, что у всех раненых – слезы на глазах, да и сама-то я, оказывается, реву вовсю. Николаю сделали протезы для рук и для ног. Он долго учился ходить... Когда пришло время выписки, семью Шипиловых провожала вся палата».
Нина Васильевна Котугина:
«Бабушка была моральным стержнем нашей семьи. Нрава строгого, даже сурового. Утром вставала раным-рано. Молилась. Иконка у неё на кухне стояла. Помолится – задернет лик Богородицы занавесочкой – и за дело. В нас ни молитвы, ни библейские заповеди не вдалбливала. Но как-то само собой выходило, что, глядя на нее, мы понимали: это – хорошо, правильно, а это – худо, так – надо жить, а так - нельзя.
Когда мой отец ушел на фронт, мачеха сестренки так обозлилась на весь свет, что четырехлетняя девочка не выходила из синяков. Потом заболела вообще: глаза не видели, ноги не ходили, тельце стало краснеть и распухать. Мачеха увезла ребенка к своей матери умирать. Девочку положили на сундук, укрыли какой-то старенькой тряпицей – и будь, что будет.
Бабушке, которая за два года до войны пережила смерть мужа и дочери, а в первые же месяцы войны потеряла любимого зятя, было невмоготу знать, что теперь и внучка гибнет, да еще – у чужих людей. И как только чуть-чуть смягчились морозы, она взяла санки, большой короб, одеяло и тулуп (еле-еле согласилась взять с собой тетю) и пошла отвоевывать умирающего ребенка. И хоть грозили ей и судом, и милицией, добилась-таки своего, привезла мою сестренку и выходила.
В самые голодные дни, когда на кухне не оставалось, кажется, ничего, кроме иконы в углу и воздуха, бабушка доставала из какого-нибудь укромного местечка насушенные на черный день картофельные очистки, размачивала их и «жарила на воде». А то из редьки сварит изумительную кашу…
Она никогда не забывала положить сушиться на печку наши мокрые варежки и валенки и по утрам подавала нам их, сухие и тепленькие. Укутает, благословит. А если на улице совсем темно и морозно, то и до переулка проводит и сумку с книжками поможет нести.
Скольким добрым, выращенным в душах наших, мы обязаны своим бабушкам!»
Валентина Александровна Караваева:
«Мама работала буквально сутками и ходить в деревни менять вещи возможности у ней уже не было, да и менять, собственно, было уже совсем нечего. Вдобавок ко всему, возвращаясь ночью домой весной 42-го года, она вместе с санками упала в яму, полную холодной воды, и билась там, пока ее не вытащили рабочие, которые шли на завод. С того «купания» мама заболела. К концу войны это был уже ходячий скелет, по которому можно было изучать анатомию. Сама больная, она старалась в первую очередь, вытягивать папу и меня, отказывая себе во всем. Да еще и подкармливала старенькую бабушку-соседку, которая от нас буквально не выходила.
У бабушки Александры была своя большая семья, но в войну она оказалась там «лишним ртом». Я ворчала на маму, что она сама валится с ног, а отделяет от своего пайка дорогие крошки совершенно чужому человеку. Мама в ответ только укоризненно качала головой. И я восприняла ее поступок как великий урок милосердия.
До сих пор в глазах стоит один случай в этой проходной. Это было в 1943 году. Впереди меня мимо вахтера шла женщина. Потом говорили, что у ней муж – на фронте и трое ребятишек – на руках. Бедная женщина, видать, решилась вынести с завода чекушечку того самого постного масла с керосином, что использовали на заводе для смазки при протяжке. И надо же было такому случиться: бутылочка выскользнула из-под одежды и разбилась на глазах у вахтера и у всех, кто был в тот момент в проходной.
Ее никто не ругал, не казнил словами. Все стояли молча, даже ошеломленный вахтер. Но женщина закричала и забилась в истерике. Помню, как я испугалась. Как мне было жаль ее и стыдно за нее. Полвека прошло с тех пор, но я любому в любую минуту могу показать свои руки: за все те тяжелые времена к ним ни разу не пристало ничего чужого!».
Голиков Андрей Зиновьевич:
«Родился я в большой семье. Одних детей было восемь, да отец с матерью. Жили мы в деревне Борисово Катайского района. Родители были трудолюбивые, и нас с детства приучали к труду. И еще они были верующими, и нас воспитывали согласно Божьим заповедям. Семья была дружная, работящая, так что и хозяйство у нас было крепкое. Жили в достатке. А когда начались времена, по которым достаток грозил семьям арестами и гибелью, добрые люди шепнули отцу, что и нам опасно оставаться в деревне. И мы распродали все нажитое и уехали в город. Жили на квартире у чужих людей. Тоскливо. Одно утешенье: Покровская церковь – напротив. Да такая красавица! Богатый иконостас. Огромные, в рост человека, иконы. Ажурная чугунная ограда доходила до самого берега Исети и огораживала кладбище. В церковь ходили всей семьей.
Я стал учиться на формовщика, прошел практику и только начал работать самостоятельно, как началась война. Меня сразу взяли в армию. В Шадринске прошел обучение и в августе 1941-го года уже попал на фронт.
Те, кто в это время воевал, помнят, какая тогда «каша» была. Одни наступают, другие отступают, третьи бьются в окружении, а четвертые, как мы, «следуют к пункту назначения».
Прибываем к месту назначения. Дают приказ развернуть станцию. Только развернули – немцы пошли в наступление и погнали нас. Отступили на Валуй, а там – приказ: «Как хотите, добирайтесь до Купинска», потом – «До Россоши». Только дошли: «Отступать до Воронежа». Потом – «до Калача» В пути настигает приказ Сталина: «Сжигать технику и двигаться к Сталинграду». И пошли. Ночь идем. День лежим в кустах. Так и шли 600 километров. Добрались – и начались дни-денечки под Сталинградом.
Помню, шли от тракторного завода. И оказался я прижатым к воде. Всего метров 60 до нее, недалеко от Мамаева кургана. Удерживали высоту и подходы к ней. Шесть раз высота переходила из рук в руки. Там меня и ранило – в ногу и в голову. Один осколок и сейчас при мне.
Пролежал месяц в госпитале. Приезжает за мной полковник: «Хватит лежать! Поехали!» Забрал меня – и я опять на войне со своей рацией. Конец войны встретил в Праге.
Никто не знал, что я крест ношу. Когда - медосмотр в части или баня или другое что, конечно, снимать приходилось. А если была возможность, в церковь зайти, всегда заходил.
Помню, в Черновцах стояли. Узнал, что тут есть наша православная церковь. Отпросился у командира в город, отстоял службу, помолился и вернулся обратно в часть».
Такую войну прошел – и жив остался. И благодарю за это иконку Божьей Матери. Когда я на фронт уходил, отец купил ее для меня в церкви. Сказал: «Возьми, сынок, она тебя спасет!» Зашил я ее в гимнастерку, а крестик нательный и так при мне был. Иконка, крестик да родительское благословение – под этой защитой и воевал».